Split in two – poems about divided Cyprus 1974-2024 (in Russian)

Фрагменты реальности расколотой надвое

Cтихи о разделенном Кипре 1974-2024

Составление, перевод, предисловие Лидии Ардановой

15 июля 1974 года греческие силы провели на Кипре попытку военного переворота с целью свержения законного президента Республики Кипр архиепископа Макариоса III и присоединения Кипра к Греции. Турция рассмотрела это действие как угрозу безопасности турко-киприотов и 20 июля начала военное вторжение. Турецкое вторжение и последующая оккупация северной части острова стали самой большой травмой новейшей кипрской истории. Травмой незаживающей, потому что спустя пятьдесят лет остров остается разделенным. Его пересекает Зеленая Линия, обнесенная колючкой и охраняемая миротворцами ООН.

На кафедре греческой филологии, где я начинала заниматься кипрской литературой, звучали мнения, что киприотам давно пора эту травму перерасти, что с этим делом «уже все ясно», что незачем снова и снова об этом писать. Сейчас, прожив почти пять лет в Никосии – четыре из них в старом городе, с видом на заграждение и колючую проволоку – я понимаю, почему эта рана не затягивается. Это повседневная реальность, обрывающаяся в руины у тебя под носом, проникающая в уши пять раз в день молитвами то ли взятых в заложники добрых соседей, то ли врагов; реальность, привычно бьющая по больному месту чужим флагом на подъезде к столице. Это бары и кофейни у разделительных бочек. Это привычность разговоров и новостей, которые бесконечно напоминают – потому что не могут не напоминать – о том, что проблема не решена. Письмо как практика исцеления, движения к целостности, здесь пробуксовывает, только уводя боль с первого плана в глубину фона. Разделение острова далеко не единственная тема современных кипрских авторов, но о чем бы ни шла речь, она неизменно ощутима. Это внутренний слом, от которого голос не звучит в полную силу, не обретает себя, почти не берет сложные ноты поэзии как работы с языком и смыслами, замыкаясь на эмоциях, образах, историях. Только погрузившись в опыт этого топоса, этой повседневности, этой протянутой во времени неразрешимости, можно понять почему здесь пишут так. Это речь аутентичная месту и времени.

Собранные мной стихи были выбраны почти случайно из многих, очень многих криков гнева и ужаса, плачей, размышлений, сожалений, слов тоски, надежды, отчаяния, видений утраченного рая и неясного будущего, именитых и малоизвестных греко- и турко-киприотов. Я не стремилась расположить их в строгой хронологической последовательности, следуя скорее логике воспоминания, в котором прошлое переплетено с настоящим. Моим замыслом было собрать фрагменты так, чтобы показать как кипрская травма вторжения трансформировалась в опыте разных поколений. Для этого я указала годы жизни или рождения авторов, а тех, о ком точной информации нет, поместила рядом с авторами близкими по времени.

Фрагмент первый, Михалиса Пиериса, стартует с ретроспективы кипрской истории – из-за расположения на пересечении морских путей остров серийно переходит из рук в руки: нападения арабов-сарацинов, подчинение Светлейшей Венецианской Республике, османское завоевание это только некоторые главы, продолжившиеся в 74-м новым вторжением, и, впервые за всю историю, рассечением любимого Кипра надвое: любовь моя / со вспоротым лицом. Начав погружение в события со свидетельств участников у Костаса Монтиса (я не поэтизирую, мама, / я записываю точь-в-точь), мы слышим почти вопящие женские голоса Ирини Андреу, Андруллы Никифору, и замираем от тихого голоса «другой стороны»: Мехмет Ясин, турко-кипрский поэт, говорит о найденной греческой книге и заклинает вещи своей правдой, которой теперь могут не поверить: я не убийца; он бежит в ностальгию, допрашивает совесть турецкого генерала. Лефкиос Зафириу рисует картину крови и смерти на июльском пекле. Пантелис Миханикос в раскаянии бичует себя перед древним царем Саламина. В воспоминаниях, тянущихся с начала вторжения до момента сейчас у Адрианы Периклеус Онуфриу, гнетущее чувство получает имя: наполовину. Дина Паяси-Катсури признается в поражении, обращаясь к оккупированной горной цепи Пентадактилос. Кириякос Хараламбидис приводит на свадьбу дочери призрак погибшего отца. Сократис Антониадис с горечью иронизирует над очередной годовщиной событий. Йоргос Христодулидис с макабрическим реализмом рассказывает о ящике с неопознанными останками. Андреас Капандреу с публицистическим пафосом комментирует турецкий флаг на склоне Пентадактилоса, в то время как его оккупированные вершины становятся острым лезвием у Христоса Аргиру. Марула Ясемиду Хатзи и Ева Георгиу оплакивают опустевшую Фамагусту. Антис Канакис поет колыбельную ностальгии девочке с надеждой, что снова расправит крылья окруженный колючей проволокой голубь у тебя на груди. Лунный тусклый бальзам, меланхолический танец над ранами острова – Морфу, Фамагуста, Карпасия, Пентадактилос – у Руллы Иоанниду-Ставру. Сюрреалистический, психологически проницательный портрет у Зеки Али: ультрамариновый город / в конфликте с самим собой. Зимний пейзаж, власть природных стихий, которые не признают разделительных линий у Лили Михаилиду. Мысли о «другой стороне» Андреаса Тимофеу. Желание очищения от прошлого у Сенем Гёкель. История как сериал ужасов, от которого снятся кошмары (Пожиратель снов… забирает мой крик / разрывает надвое / и я не могу закричать), у Халила Карапасаоглу. Время, проходящее как надсмотрщик у Димитры Димитриу. Отрешенные скетчи действительности Хусейна Бахчи, где в чистилище разгрома у границ галактики / -с нашим непризнанным паспортом- …вурдалаки свистят и строят из себя мужчин / в подневольных приказам улицах старого города / и на наших сухих губах которые учат вражде / наших детей. И признание Айсегюль Саламис Сендуг, в котором хочется слышать надежду на перемены – возможные хотя бы в слове и сознании:

Мы не знаем разум скольких поэтов заточен в печаль как в тюрьму

Мы не знаем, сколько раз мечты перебирались через границы городов-призраков. 

Оглавление:

Михалис Пиерис (1952-2021)

Убитый сонет

Прощаюсь с Кипром снова. Нет решения
как не было на протяжении веков.
Бегу на Запад за прогорклым утешением,
Восток мой в лапах сарацинских моряков:

четырехсотые. Расположение
на перекрестке грабежей. И в пятисотые
на кораблях Светлейшей от вторжения османов
бегство на триста лет в шторма чужих морей.

На самолете до Парижа в семьдесят четвертом.
Жара, удушье, вежливость, агония.
Как смерть разлука. И любовь моя

со вспоротым лицом. Мы продолжаем
как из чудовищных и рваных строк
сонет без рифмы, изуродованный и убитый.

Костас Монтис (1914-2004)

Моменты вторжения

Трудно поверить
что нам принесло их море Кериньи,
трудно поверить
что нам принесло их любимое море Кериньи.

…

Разогни спину
и стряхни их, Пентадактилос,
разогни спину
и стряхни их.

Третье письмо матери (фрагмент)

Мама, если мое письмо покажется тебе тяжелым,
так это потому, что над ним стоит Пентадактилос, набитый турками,
если оно покажется тебе неподъемным,
это потому что на нем на коленях стоит Пентадактилос, набитый турками.

_{(Здесь речь идет о турках, вторгшихся с континента, а не о турко-киприотах, которые по праву являются одной из двух национальных общин Республики Кипр.)}

Пентадактилос это большая проблема, мама.
Если честно признаться, то Морфу не так уж заметен,
и Керинья отсюда не так уж видна,
и Фамагуста,
а он перед нами.
А он, однако, перед нами все время,
и смотрит на нас, смотрит как-то…
и сидит у нас на груди как воплощение ночного кошмара,
как сонный паралич
он перед нами
и не может он скрыться с глаз как Морфу,
не может скрыться с глаз как Керинья,
и как Фамагуста.
И говорит: «Так что?»
И спрашивает нас: «Ну так что же?»

[…]

Мы ждали ее в дыму
полыхающей Кедровой долины,
ждали на караульном пункте вершины Трипилос,
ждали по горло в воде
прибрежья Кериньи,
держались из последних сил, лишь бы дождаться.

Листали ее Историю.
Листали как Евангелие ее Историю
-вот, смотри, и вот, и вот здесь-
и мы ее ждали.
И говорили: «нет, не может быть, что она не придет на помощь»,
и говорили: «нет, невозможно, чтобы она не пришла на помощь»,
ее ведь повсюду слышно с ее спартанцами,
и «В тени», и «Молон Лавэ», и «Аэра»,
ее слышно повсюду!

И на самом деле одной ночью пришло сообщение, что Греция подоспела.
Что это была за ночь, мама,
что за эхо,
что за гул раскатами по всему острову!
Мы обнялись плача и прыгали,
и целовались, и чувствовали под кожей дрожь,
и грудь надувалась так, что готова треснуть,
и сердце стучало, вот-вот скаканет наружу.
От радости угоревшие, забыли своих детей,
и братьев забыли, и отцов,
и плакали уже от новости о пришедшей на помощь Греции,
разинув рты, мешая в них плач со смехом.
И учителя говорили: «Видели?»
И все мы хором говорили «Видели?»

Пока на другой день не рухнули головой о дно,
пока на другой день не провалился под землю Трипилос, пока на другой день не попятился
молча Троодос, как ищут, пятясь, камень чтобы присесть,
пока на другой день не вылезли из орбит глаза Эпии,
пока на другой день не вылезли из орбит глаза Солы и Куриона,
и виселиц Никосии –
потому что Греция не пришла на помощь,
потому что послание было ложным,
ложь греческая дивизия в Пафосе,
ложь небеса и ложь море,
и ложь соловьи и ложь сердце,
и ложь обе наши Истории,
ложь, все ложь.
Говорят, у Греции якобы есть другие дела,
какие-то праздники, и не смогла, говорят,
ей было жаль, сама не ожидала такого,
искренне жаль.
Очень жаль искренне.
И учителя наши согнулись пристыженно,
и учителя наши теперь боятся,
и учебники наши теперь боятся
когда подходят к главам про Фермопилы и Саламин…

Я не поэтизирую, мама,
я записываю точь-в-точь.

Ирини Андреу

И предательство увенчали оливковой ветвью

Вы, кто у памятников героям бахвалится

с лавровыми венками, патриотическими речами

и принесенную ими жертву бесстыдно позорит…
Вы, по горло увязшие в мерзости,

те, кто опоясывали взрывчаткой безусых юнцов

с девизом Родина Вера Свобода,

вы их отправляли как молочных ягнят в волчью нору,
а они шли, будто не зная, что смерть их ждала за углом?

Какой Родиной, какой Верой, какой Свободой вы так гордитесь?

вы, предавшие все идеалы…
Помпезно Бессмертием смерть называя,
вы, не поднявшие Матери тяжелый крест…

А те, кто не опоясывал взрывчаткой,

зато учил безусых юнцов фанатизму,

учил ненависти, названной борьбой за Свободу,
вы те же, кто снова пришли и принесли нам несчастье.

И предательство увенчали оливковой ветвью.

Андрулла Никифору

15 июля сегодня! Страшный, безумный день! Воспоминания горькие!

Этот день возвращает нас в 15 июля 1974. День военного переворота против Макариоса, ставший началом и концом трагических мучений, через которые прошел Кипр и проходит до сих пор.

День этот горький, полный печали
Кипр окровавлен и брошен в отчаяние!

День мрака, день черноты
дал повод попрать все законы
следом вторжение
открыло глубокую рану…

Преступление против Макариоса.

Черная чернота раздавила
все сущее,
кто пережил этот день, его не забудет.

Ради выгод других
посеяли вражду
и брат брата убивает без жалости.

Боль и горе, смерть,
колокола надрываются,
не затихает плач мам
над своими парнями.

Керкопорта распахнута настежь

незваные турки

на остров вторгаются
якобы он нам гаранты,
якобы установят порядок.

Да они ждали годы
чтобы вторгнуться снова на Кипр
и им дали повод,
точно как они ожидали.

Как стервятники ждали,
как голодные стервятники
ждали лишь повода
чтоб разъяриться.

Плач, всхлипы, тезрание страшное
Кипр раздирают,
корабль без кормчего,
бьется о скалы…

А мысль уже бежит впереди,
бежит в неясное будущее:
кто нам его гарантирует???

Сегодня мы чувствуем боль
в самых глубинах души,
одна вера и надежда на Бога,
больше неоткуда ждать спасения.

Прошло много лет,
сегодня на счету сорок шесть,
а мы все ждем и ждем.

Мехмет Ясин (р. 1958)

Стихи о не наших днях

IV.

Как бы мне хотелось узнать
кем был киприот который читал эту книгу.
Остановился на странице 48.
Может быть его мобилизовали в тот самый момент,
не знаю, как бы то ни было книга была на греческом,
называлась «Человек не рождается солдатом».

Мы могли бы поделиться воспоминаниями
съесть вместе мороженое
я мог бы перевязать тебе рану на руке
и в дождливый день одолжить у тебя непромокаемую куртку
И как я хотел бы чтобы ты узнал как удивительно
мне самому
продолжать здесь, сейчас, читать
эту книгу которую ты оставил на середине.

V.

Кровь запах крови повсюду
кровь.

Я не убийца
помиритесь со мной цветы в вазах,
покрывала на кроватях, кресла-качалки
альбомы с фотографиями
я не убийца.

Кровь течет повсюду везде
кровь.

Почему вы не живые чтобы увидеть своими глазами
я не убийца.

Сказка о нашей кошке

В детстве я все время думал –
интересно, а кошка соседа-грека тоже гречанка?
Однажды спросил про это маму
и мама сказала что все кошки турчанки
а собаки греки
и что кошкам от собак всегда достается.

Прошло много лет,
и что же я однажды увидел?
Кошка наша растезрала
собственного котенка.

Сказка которая ждет ответа

Кровь разлилась по морю, мой Генерал,
не могу больше смотреть на волны.

– а Вы, интересно, можете?

Рыбы меня допрашивают
а киренийские девчонки
больше не нарисуют море голубым.

Я не могу спать, Генерал,
боюсь снов.

– а Вы, интересно, можете?

Лефкиос Зафириу (1948-2022)

15.7.1974

Запах от мертвых стоял

на расстоянии миль, было безжалостным

последнее лето –
дырявило тени деревьев,
крыши домов.
Страшное лето для людей.
Мертвых заносили
через заднюю дверь Аи-Янни,
говорят, не было столько гробов,
чтобы их положить.
И пацан – слипшаяся кровь
на одежде – рыл ямы,
его било нещадно солнце
в виски, в память,
до самого будущего.

Ты знал другим

кипрское солнце.

Тетя Марина на заре
и на плечах ее голуби.

Пантелис Миханикос (1926-1979)

Онесил, царь Саламина

Рядом со мной был Онесил
сошедший со страниц истории,
легенда во крови и плоти.

Герой и царь
держал в руке что у него осталось:
коробку костяную
-собственный череп-
с гудящим роем пчел.

Десять лет своих пчел посылал Онесил
чтобы жалили нас
чтобы нас разбудить
чтобы донести нам послание.

Десять тысяч пчел послал Онесил
но на нашей толстой коже все они передохли
а мы так ничего и не поняли.

И когда топот варваров
достиг Саламина
рассвирепел Онесил.

Не выдержал.
Схватил свой череп
и расколол мне об голову.

И я упал замертво.
Бесславный, жалкий,
проклятый Онесилом.

Адриана Периклеус Онуфриу

Жизнь наполовину

Меня родила смерть

в июле месяце.

Я пряталась среди
скошенной пшеницы
пахшей порохом.
Собирала кровь губкой,
до сих пор собираю.
Утирала невысыхающие
мамины глаза и до сих пор
утираю.
Гладила лицо
солдата. Сейчас обнимаю
дюйм кости.
Половина луны, мой Пентадактилос,
половина родины, мой чужой.
Половина сердца, братья мои.
Я протягивала руку за помощью,
до сих пор тяну, мой чужой.
Тогда был едва слышен мой детский голос.
Сейчас, мама, кричу что есть сил.
Вою как пес.
До каких пор жизнь наполовину?

Дина Паяси-Катсури (1941-2021)

Сообщение Пентадактилосу

Здравствуй.

Пространство один на один

время один на один
обнуляются
переходят
в какое-то свое измерение
свое изложение.
Видишь
у нас больше нет рук.
Наш голос
повторяет свои звуки
а голуби были нарисованы
-так нам сказали-
невидимыми чернилами.

Кириякос Хараламбидис (р. 1940)

На свадьбе дочери

У нее было триста гектаров земли
на оккупированной территории
и отец с Востока.

Она выходила замуж, к счастью, за хорошего парня.

Во время церемонии
никто не заметил ее отца.
Зашел тайком в притвор храма
встал за колонной, гордый за дочь.
Потом утер рукавом
рваную и бедную слезу.
Его приняли за дереверского дурачка
и оставили в покое.

Повенчали, венки на радость!
Разбирают конфеты, лукум,
садятся по машинам, разъезжаются.

Уходит и любящий отец
на Зеленую Линию, проходит согнувшись
и ложится обратно в землю.

Сократис Антониадис

20 июля 2013

Встряхнем по обычаю
наши печальные стихи
развесим на прищепках
июльского дня
мы, звероловы неподъемной боли.

Как нам на самом деле идет
это беспомощное ожидание.

В этот день разрешается все:
блестящие речи у памятников
с театральными лицами в строю
наполированные маски памяти

– надежда бесприютно кружит по сцене-
и несколько цветков с почетом
брошенных на могилы.

Тирания, тянущая нас на дно
дыры времени.

Йоргос Христодулидис (род. 1968)

Ящик

Кости его хранились в одном из ящиков

антропологической лаборатории

и ждали опознания.
Человека, который хотел многое сделать
но вот, не вышло, не повезло.
Сорок лет в пропавших без вести,
пять лет как признали мертвым.
Четыре года на хранении.

На хранении в ящике похожем на тот
в котором когда-то ребенком
он спрятал леденец на палочке
чтобы оставить его на потом.

Андреас Капандреу (р. 1972)

Флаг

Давайте признаемся:

флаг с полумесяцем
изображенный на Пентадактилосе
нас ранит.
Он вызывающий и безвкусный.
Однако кое-чему он служит.
Напоминает тому, кто посмотрит на север, об Оккупации.
В этом его бесценный вклад.

Христос Аргиру (р. 1972)

Пентадактилос в сумерках

Бывают такие моменты когда твои вершины
Пентадактилос
в сумерках
становятся острым лезвием
и ты печальный в розоватом свете
готов перерезать себе горло.

Марула Ясемиду Катзи

Фамагуста

Спи теперь под лунным светом
ожидания и надежды.
Твой покров
безмятежность зимней спячки
обнимающей ностальгически твой образ.
Занавески из распахнутых окон
треплются в твоей пустыне как сумасшедшие.
Мех Эола все еще открыт.
Было желание только открыть его.
Кто его теперь закроет?

Ева Георгиу

Фамагуста Царствующая

Грустно ты смотришь на нас сегодня.
Читаю твои мысли.
Память снова бешено скачет.
Уже не выносишь одиночества,
сорок шесть лет в молчании.
Стоим перед тобой,
ни шага назад!
Только в дыхание твое
вслушиваемся,
все затягивается петля на шее.
Годы затянулись,
время терпения сжалось,
последнюю искру надежды держим.
Слезы высохли,
а мы все не выбрасываем платки,
деревья высохли,
но слышен плач птиц.
Церкви разрушенные
но в глубине колокольни гордые,
фотографии черно-белые
на остатках руин.
Мы видим тебя уже ясно
в твоем тумане.
Нас все меньше,
неизвестно сколькие из нас успеют.
Медленная смерть твое ожидание.
Руку протягиваем чтобы тебя коснуться,
Нас душит однако пустота
и потом эта постыдная
колючая проволока
заржавевшая
напившись жертвенной крови.

Антис Канакис (р. 1946)

Ностальгия

Девочка
из Вароши,
молчание твое
сегодня
подожжет
звезда.
Одиночество твое
задушат
бенгальские огни
фестиваля воды
у тебя во сне.
Золотым
апельсином
станешь
в своем саду.
Лилией в окне.
За полдень как котенок
будешь играть с собакой
на скамейке.
Маленьким дождиком
станешь
чтобы перешептываться
с жасмином.
Пока корабли
будут гудеть
в порту.
На рассвете,
отправляясь
в далекие
путешествия,
снова будешь просыпаться
в холодном доме
с надеждой
что снова расправит крылья
окруженный колючей проволокой
голубь
у тебя на груди.

Рулла Иоанниду-Ставру (р. 1951)

Моему острову

(фрагмент)

Лунный свет
кружит над деревьями
ищет без устали и уже без слез
твоих без вести пропавших
развивая свои мысли
одну за одной
рассказывая свои воспоминания
одно за одним
разливая свой тусклый бальзам
с одного твоего конца до другого,
остров мой,
чтобы успокоить твои раны.
Наступают и уходят
его вечера
от апельсиновых деревьев Морфу
до моря Фамагусты
и еще
до пустынных монастырей Карпасии
с осиротевшими колокольнями.
Наступают и уходят,
потом смешиваются.
Берутся за руки
и устраивают танец
вокруг Пентадактилоса
запевая песню ядовитого синего камня
в который превратилась медь.
Эту песню они называют Свободой.

Зеки Али (р. 1951)

Ультрамарин

Ты как лотос
на зеркальной воде,
твои детские глаза
застыли в ностальгии.

Долгое время
я вглядывался в твое лицо
омываемое моим взглядом,
дышащее собственным существованием.
Если бы я осмелился коснуться
этого светлого озера
оно превратилось бы в бушующий океан.

Мы переворачивали страницы…
Смотрели на исчезновение и разложение
в галерее душ залитых в бетон.
Говорили часами
погрузившись в молчание.

Так вышло, что сегодня мы были вместе и порознь
как ультрамариновый город
в конфликте с самим собой.

Потом он распростерся
расплескался и просыпался звездной пылью
на дома, школы
и глаза глядящие в пустоту.

Лили Михаилиду

Зима в Троодосе

Горы простирают руки и зовут меня.
В Троодосе падает снег.
Остров в кольце дождя и тумана
окруженный воспоминаниями.
Гневные капли стучат невпопад по стеклам.
Открываю входную дверь и оказываюсь
в полной власти зимы.
С трудом свет солнца пробивает густые тучи,
обнимает лес, то зажженный, то меланхоличный
как тела в любовном действе: в трепетном преклонении.

Снег в Троодосе
над непокрытым, разделенным островом.
Но туман и дождь
не признают разделительных линий.
Они охватывают его ц е л и к о м.

Андреас Тимофеу (р. 1990)

Другая сторона

Есть и на другой стороне поэты.
Есть и на другой стороне
люди, лишившиеся домов,
видевшие, как растет несправедливость
у них меж висков,
состарившиеся в чужих домах
с воспоминаниями о другой земле.
Есть и для них и мы,
другая сторона.

Сенем Гёкель (р. 1982)

Колодцы острова

Пусть останутся в земле мои самообманы. Я
страхи мои хочу собрать в груду мешков.

Раз ты мудро объявил, что заберешь их.
Спустишься под землю

и вернешься в конце концов без них.
Я буду ждать тебя очень тепреливо.

Мрамором как миндальную скорлупу
расколешь все что видят наши глаза.

Потому что я хочу перейти дорогу
не глядя назад.

За стаканом воды зайти на кухню
и выпить его спокойно глоток за глотком.

Без подозрений, что эту воду зачерпнули
из тех колодцев.

Из колодцев, в которые безымянные тела
были выброшены со всеми их историями.

Халил Карапасаоглу (р. 1985)

Пожиратель снов, типичный сериал про убийства

I.
На одном острове совокупились имам и батюшка. Оба забеременели. Каждый родил по половине чудовища. Боги пришли в ярость. Разрезали остров надвое. Половины чудовища встретились в мертвой зоне и превратились в пожирателя снов. Боги проклинали и поносили урода, выращенного имамом и батюшкой в мертвой зоне. Но чудовище росло себе и росло. Озверело от голода и вышло из мертвой зоны!

II.
в парке мертворожденных детей
я повесил напряжение неба

нарядился кладбищем и пошел
к столу накрытому для решения

оставил разгул не умеющим мечтать уродам
типичный сериал про убийства
потянул осторожно, неразвешенного белья не осталось
уж дайте мне выбирать какой политик окажется у меня в кровати
провожу дыхание через игольное ушко
сшиваю рваную ночь
если подует
то из снов моих посыпятся звезды
я целую Пожирателя снов и мои губы остаются у него
он забирает мой крик
разрывает надвое
и я не могу закричать

Димитра Димитриу

С праздником, Греция.
А я
с головой запрокинутой слегка назад
снова прохожу вверх ногами
ступая с осторожностью
вдоль домов которые знала
простираясь по улицам где гуляла
среди густой зелени
и так идя вниз по улице
смотрю на время разлитое над нами нестареющим
неутомимым надсмотрщиком
будто вне моего тела
-и вне вашего-
и вне слов
он разрывает эпохи
проходит развязно сквозь сон
и снова выходит
оставляя немного вишневой крови
в углах.
Теперь добирается и до вас.

Хусейн Бахча (р. 1989)

Паспорт

Мамина печаль это космополитичная арфа
потому что ей сломали пальцы
в левантийский рефрен
и связали ее грамматикой ненависти
и бросили мусор истории
в школьные сумки наших детей
и в их сказки без игр

и в голоса стервятников которые прославляют трупы
завернули наши дома без стен
в проклятый букет флагов
в наших домах сгорбившихся от пыли воспоминаний
рассказанных от нашего имени

с яростью борьбы под ногтями я признаюсь
мамина печаль осталась на улице половинок мира
в наполовину полном складе с оружием
на незатонувшей военной верфи
– сердце ее в караване тех кто не обрел мир-

моя мама выросшая с травмами
со сломанными пальцами ждет годы
в чистилище разгрома у границ галактики
– с нашим непризнанным паспортом-
когда кончатся потерянные часы
и сентябрь

Дерево эпохи
нож доставший до кости
рассеянный пепел моей географии

эх был бы я воробьем
пел бы другим

– как страждущий беженец-
лаванде
и потерянным надеждам наших мертвых
поиздевались над этим деревом и прокляли его, мария
живешь двумя балконами ниже
таскаешь воспоминания в подоле юбки
складываешь в стопку красные руки нашей земли
и готовые чемоданы
своему сородичу собираешь спокойствие

признак разорванной карты, вот это что, мария
вурдалаки свистят и строят из себя мужчин
в подневольных приказам улицах старого города
и на наших сухих губах которые учат вражде
наших детей

Айсегюль Саламис Сендуг (р. 1986)

Посейдон II

Мы не знаем разум скольких поэтов заточен в печаль как в тюрьму.
Мы не знаем сколько раз мечты перебирались через границы городов-призраков.